И в ранней лирике Брюсова мы видим не только разрозненные явления этого мира, но и обобщенный образ его. Таково стихотворение «Ночью» (1895), где спящая Москва сравнивается с чудовищным экзотическим трупом, над которым кружатся стервятники и раздается грозный голос «близкого к жизни» возмездия. Таким же антиурбанистическим духом, характерным для всякого подлинного и глубокого урбанизма, определяется и другое стихотворение Брюсова «Алтарь» (1895):
- Картина чахлого бульвара
- Сменяет сонные гроба.
- Но пара вдоль идет за парой,
- Признанья, глупая мольба,
- Все тот же вздор угрюмо старый,
- Все та же ложь — и, как судьба,
- Висит фабричная труба.
Сознание покинутости и заброшенности в этом непрочном и подавляющем мире срастается у Брюсова с гнетущим переживанием усталости, отвращения от жизни, с ожиданием смерти и мечтой о ней (здесь имела значение и реальная болезнь Брюсова во время работы над стихами его второй книги). «Усталый», «утомленный», «унылый», «мучительный» — эпитеты, которые мы встречаем во многих стихотворениях раннего Брюсова. Чувство обреченности достигает большой силы и напряженности. Не случайно, говоря о своих стихах, Брюсов называет их «предсмертными»:
- И я опять пишу последние слова,
- Предсмертные стихи, звучащие уныло...
- («Последние слова», 1896)
Когда он размышляет о своей судьбе и о судьбе своих близких, он, на иной лад, повторяет, в сущности, то же самое:
- Друзья! Мы спустились до края!
- Стоим над разверзнутой бездной...
- («Свиваются бледные тени. . .», 1895)
Даже в те минуты, когда жизнь представляется ему Светлой и ясной, мысль о подстерегающей гибели не покидает его:
- Жизнь прекрасна, как сказка, как сон,
- Как певучий призыв муэдзина.
- Но как страшно вперед посмотреть!
- Умереть, умереть, умереть!
- («Воспоминание о малюточке Коре», 1896)
Но чаще всего жизнь показывает ему не свою прекрасную, а свою отвратительную сторону:
- Наши язвы наполнены гноем,
- Наше тело на падаль похоже.
- («Облегчи нам страдания, боже! . .», 1894)
Нельзя сказать, что этими признаниями исчерпывается отношение молодого Брюсова к действительности. Он находил в любви, в городских впечатлениях и даже в природе, несмотря на эпатирующую ее оценку (см. выше), светлый лиризм, красоту и умиротворение («Хорошо одному у окна», «Первый снег», «Весна», «Звон отдаленный, пасхальный», «Ангел бледный»). Прямолинейно-чувственная любовь сменяется у него порою противоположным ей романтическим образом любви мечтательной и нежной:
- О, когда бы я назвал своею
- Хоть тень твою!
- Но и тени твоей я не смею
- Сказать: люблю.
- (1897)
На смену страхов, неуверенности, самобичеваний приходят также слова о вере и воле к жизни:
- Не плачь и не думай:
- Прошедшего — нет!
- Приветственным шумом
- Врывается свет.
- Что вечно — желанно,
- Что горько — умрет...
- Иди неустанно
- Вперед и вперед.
- (1896)
Но эти светлые мотивы в общем потоке поэтических реакций Брюсова не выдвигаются на первый план. Традиционность их словесной реализации сама по себе сигнализирует о том, что они не стояли на передовой линии брюсовской поэзии. В творчестве молодого Брюсова чувство тревоги и ущербности преобладает над остальными эмоциями. Поэтому по соседству с поэтическими слепками и «зарисовками с натуры», особенно характерными для первой книги Брюсова, мы замечаем в его лирическом творчестве 90-х годов и противоположные тенденции. В резком противоречии с предметно-описательным стилем молодого Брюсова находится второй его стиль, широко распространенный в поэзии символизма,— эстетического преображения, пересоздания вещей и. устранения.
Разорванный диссонансами поэтический мир молодого Брюсова получил свое отражение и в ритмическом строе лирики поэта. Ориентируясь, как и другие близкие и современные ему поэты, на систему русского стихосложения XIX века, Брюсов вместе с тем уже не мог до конца согласовать свое задание с ее строгими нормами стиха— и восставал против них. Ему нужны были более свободные, гибкие и прихотливые ритмические формы, которые он искал за пределами русского классического стиха.